Геннадий Васильев - из тех писателей, которого жизнь не баловала, обделила многим. Обделила, в первую очередь, признанием, успехом, читательским вниманием. Так уж случилось, что не стал он членом Союза писателей. И это при том, что при жизни, еще в другую эпоху, когда к подобным вещам относились серьезнее, гораздо требовательнее, чем ныне, у него вышли две книги. Он единственный из северян с красным дипломом окончил Литературный институт, участвовал в литературных семинарах, в том числе и всесоюзных.
Но вот с Союзом писателей - не срослось, и все тут. Хотя уже первая (первая - для взрослых, еще до этого, в 1983-м, Васильев выпустил сборник стихов для детей, "Баня в океане") книга - "Жизнь неоглядная", увидевшая свет в Мурманске в 1990 году, отчетливо говорила о том, что перед нами - талантливый, интересный поэт, с собственным кругом тем, личным, незаимствованным взглядом на мир и поэзию. Стихи его порой были чудо как хороши. В литературных кругах широко известны строчки Васильева, про раненую птицу, про "пироги с румяными боками", строки во многом программные:
Поправлю птице раненой крыло,
С дороги уберу тяжелый камень...
Какое бы ни выбрал ремесло,
Я что-нибудь оставлю вам на память!
При внешней декларативности в них явственно ощутимы вещи, характерные для всей поэзии Васильева - доброта, искренность, нежное, почти детское внимание ко всему, что вокруг, к нашему, частенько такому суетному и жестокому, миру. Стихотворение неплохое, но мне больше по душе другое:
Вечера с керосиновой лампой,
Тихий свет, полусумрак в углах.
Спит котенок, закрылся лапой
И не думает о мышах.
С легким шелестом кружится прялка,
С нитью тянется мягкое "жу-у-у",
Чуть качает дремота лавку,
На которой я с мамой сижу.
А за окнами осень, ветер,
Стуки, шорохи, шепот потемок...
Мы как будто одни на свете:
Мама с прялкой, я и котенок.
Как многие настоящие, природные поэты, по роду занятий Геннадий был очень далек от литературы - работал слесарем на Оленегорском ГОКе. В юности долго искал себя - учился и в речном училище, и даже театроведом хотел стать, и в море ходил. А призванием-то были стихи, поэзия...
"Думал ли он когда-нибудь по-настоящему о себе? Ведь даже строчками стихов, словно стежками нитки, по-мужски не вычурными, зато прочными и ладными, латал сердца - наши, читательские..." - пишет о Васильеве, наверное, главный исследователь его творчества - поэт и прозаик Александр Рыжов.
Может быть, здесь - разгадка той невеселой творческой судьбы, что выпала на долю автора "Жизни неоглядной"? Не думал о себе, не просил за себя - такие вещи в наше безжалостное время не в чести. Думаю, лукавил Михаил Афанасьич, когда обмолвился: "Никогда ничего не просите. Сами все предложат и дадут!" Ничуть не бывало... Судьба самого Булгакова - лишнее тому подтверждение.
Поэтически Геннадий Васильев, конечно, последовательный "тихий лирик", таким же, рассказывают люди, его знавшие, был и в жизни - добрым, безотказным. Как вспоминал поэт Яков Черкасский: "Есть такая давняя дискуссия о том, кого считать настоящим интеллигентом. Так вот когда у меня спрашивают, каким должен быть настоящий интеллигент, я думаю о Гене Васильеве.
Литератором он был профессиональным - без всяких скидок. Как выпускник Литинститута, прекрасно знал теорию стихосложения и, вообще, все, что связано с поэтическим ремеслом. При всей своей мастеровитости оставался скромным, на глаза не лез... Могу добавить к этой характеристике маленький штрих. Где-то в восьмидесятых я ему посетовал: "Знаешь, говорят, вышел новый сборник Ходасевича (а это мой любимый поэт), а вот достать нигде не могу". Сказал просто так, без задних мыслей, и вскоре разговор забылся. Прошло какое-то время, и вдруг вынимаю из почтового ящика извещение на бандероль. Получаю, разворачиваю - это Васильев прислал мне великолепное издание Ходасевича. Звоню в Оленегорск: "Гена, сколько я тебе должен?". А он: "Какие деньги, старик? Мне приятно, что у тебя появилось то, о чем ты мечтал..."
Стихи его - действительно негромкие, совсем без крика, без авантюрной игры со словами, неизменно исполнены заповедной красотой, теплом и нежностью. К ним хочется возвращаться, хочется их перечитывать.
И, как у любого "тихого лирика", в стихах Васильева много грусти. Наверное, тишина грусти сопутствует... Всегда хороши его стихи о любви и, за редким исключением, опять же грустны, печальны. Для примера - одно из самых любимых мной васильевских стихотворений - "Когда возвращаешься":
Так же мой старый город
Сонно глядит из-под стрех,
Тот же в проулках холод,
Тополь-знакомец
За ворот
Сыплет мне тот же снег...
Только вот все не найду
В небе знакомом звезду,
Где ты когда-то жила,
Рядом с сиренью
Цвела.
Вот вроде бы по ситуации и печалиться-то особо не о чем: ты вернулся в родной, хорошо знакомый город, все, что с тобой происходило на этих улицах, в этих "проулках" - давно отболело, отжило в твоем сердце, а все что-то не отпускает, и томит, и не дает покоя, словно не в город вернулся, а - в прошлое... Мы и не заметили, а поэт с помощью нескольких строчек большое и сложное полотно нам представил: видишь ведь, словно в яви, и город, что "сонно глядит из-под стрех", и ту девушку из прошлого, что когда-то "рядом с сиренью цвела". Мало того, и об отношениях лирического героя и этой девушки мы тоже уже знаем, хоть впрямую, в лоб, автор нам ничего о них не говорит. Для того, чтобы создать в ограниченном пространстве стихоподобный - живой, дышащий - мир, нужно быть поэтом. Но не только. Нужно быть мастером.
За то, что имя Васильева не забыто, поклон и великая благодарность все тому же Александру Рыжову да его единомышленникам из оленегорского литературного объединения "Жемчуга". Их усилиями в 2005-м вышла из печати книжечка прежде не публиковавшихся стихов Геннадия Васильева "Я что-нибудь оставлю вам на память...", тогда же на доме, где жил поэт, открылась мемориальная доска. Так что в Оленегорске, надо отдать должное городу горняков, писателя не забывают - два последних года тут даже начали проводить традиционные Васильевские чтения.
- Пока, правда, проводятся они достаточно скромно, - рассказал мне Александр Рыжов, - но ежегодно в них принимают участие живущая в Оленегорске сестра Васильева - Зинаида Петровна Прохорова и вдова поэта - Людмила Егоровна, которая специально для этого приезжает из Тверской области.
Как мне представляется, само по себе начинание это очень хорошее и надо бы его проводить широко, опираясь на местную администрацию, на школы, на читающую интеллигенцию. Своих поэтов люди должны знать - в каждом городе! Их, в общем, не так ведь и много - даже в Мурманске, что уж говорить о маленьких городах, нестоличных. Думаю, в текущем году, осенью, когда мурманчане вернутся из отпусков, было бы уместно провести хороший литературный вечер Геннадия Васильева и в областном центре, совместив его с серьезным разговором о его творчестве в контексте традиций поэзии Кольского края. Он это заслужил.
По словам Александра Рыжова, из творческого наследия Васильева почти все опубликовано, за исключением набросков и черновиков. Не изданы лишь несколько рассказов и юморесок, одну из которых мы представляем сегодня вашему вниманию.
Взрыв
Геннадий ВАСИЛЬЕВ
На собрание Ремешков заявился основательно подготовленным. Он занял место поближе к выходу. Извлек из кармана журнальчик с кроссвордом. Вооружился авторучкой и картинно занес ее над запасенным чистым листом бумаги якобы для запечатления главных мыслей докладчика.
- В клеточку? - интимным шепотом спросил сосед справа.
Ремешков легким конспиративным кивком ответил утвердительно. Сосед радостно улыбнулся. "Морской бой" был обеспечен. Противники занялись расстановкой кораблей. Вскорости под патетическую увертюру доклада Ремешков отправил ко дну первую боевую единицу соседа. На середине доклада ремешковская эскадра оставалась неуловимой, зато противная сторона неумолимо шла к краху и, выражаясь фигурально, интенсивно начала пускать пузыри...
Заунывная музыка основной части доклада вкрадчиво усыпляла слушателей. Председатель собрания, делая страшные глаза, звякал графином, но бесполезно. Этого было недостаточно.
Наконец докладчик, чуя всеобщее угасание, мужественно и высоко взял последний аккорд. Собрание блаженно хрустнуло всеми суставами, томно приоткрыв смеженные веки. И под это короткое воодушевление Ремешков пренебрежительно распатронил последнее жалкое вражеское плавсредство. Дело у него теперь оставалось только за кроссвордом.
Тут начались прения по докладу. Председатель собрания действовал? точно гипнотизер. Он вытаскивал очередного выступающего буквально как лошадь из болота. С облегчением вздыхал, когда тот начинал говорить. Смотрел на него, как на родного брата. Даже когда один токарь или слесарь вдруг затянул, как говорится, не из той оперы, он не перебил его. Пусть говорит, если наболело.
А наш Ремешков тем моментом разделался со своим кроссвордом, как солдат с кашей. И тотчас же заскучал. Стал поминутно поглядывать на часы. Что-то сообразил. Решительно и размашисто черкнул несколько слов на клочке бумаги. В общем, пошла по рядам записка от Ремешкова к председателю. Тот прочитал ее. Вскочил. Белый как мел стал.
- Товарищи! - сказал он внезапно севшим голосом, - нам угрожают!.. Послушайте!.. "Прошу прекратить прения, иначе я взорву собрание!" "Ремешков" - подписано...
Все уставились на Ремешкова. А тот вышел на середину прохода с непроницаемо каменным лицом. Решительно вскинул руку со свернутым в трубку журналом.
- Сейчас начался второй тайм, - глухо и медленно начал он, - наша сборная проиграла первый!..
Последние слова он выкрикнул с горем и отчаянием.
- А-а-а-а-а-а-а!!!
Взрыв вышел неописуемый. Всех вынесло на улицу.